«Муть. Мухаджиры»

Пятница 20.01.2023

Петербургский театральный журнал. 2022. № 110. С. 141-148.

М. Галяу. «Муть. Мухаджиры». Театр им.

Г. Камала (Казань).

режиссер Фарид Бикчантаев,

художник Сергей Скоморохов

 

«И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой круг, растаяли они» — так называлась статья Эльвиры Гафаровой о спектакле Фарида Бикчантаева в «нулевом» номере «ПТЖ» 30 лет назад. Очень бы хотелось так же назвать и эту рецензию, но нельзя, хотя спектакль про это: про путь в прозрачном воздухе...

 

Мухаджирами называли переселенцев из Мекки в Медину. В начале XX века татары поднимались целыми деревнями и бежали в Турцию. Роман Махмуда Галяу — о судьбе татарской деревни Мауля-Колы, половина которой уехала за счастьем и благополучием в халифские земли. Бросали дома и поля, боясь российской власти. Мауля-Колы в переводе означает «рабы бога», так что Галяу до какой-то степени подразумевал пути божьих рабов в целом, в большом реали­стическом романе спрятан и этот пласт.

Однажды, отвлекшись от фабулы, сняв платки и сев в ряд, актеры рассказывают в спектакле историю книги. Первая часть тетралогии о голоде 1877 года и вторая — о всероссийской переписи 1897-го были написаны по-татарски в 1931-м и 1934-м, но роман не пускали в свет татарские литературные функционеры. Об этом — отчаянное письмо Махмуда Галяу: не замечают, не печатают. Позже, в 1937-м, Галяу был арестован, расстрелян по обвинению в национализме. Националистом был признан писатель, переводивший на татарский Толстого, Пушкина, Лермонтова.

А свой роман, «Мухаджиров», Галяу пришлось перевести, наоборот, на русский, чтобы он увидел свет. Татарский оригинал не сохранился! Нет, представьте, у татарского писателя не сохранилось оригинала на родном языке. Играют переведенный позже с русского на татарский текст, который изначально был татарским, — и это страшный исторический и социальный абсурд, уродства национального вопроса и еще одна черная метка на истории неукротимой имперской русификации мира. Не сохранились черновики и двух завершающих книг эпопеи.

Этот спектакль был задуман Фаридом Бикчантаевым давным-давно, одних инсценировок романа Махмуда Галяу было несколько, подготовка заняла годы. Эскиз спектакля сыграли в мае 2022 года на юбилее Бикчантаева. Доработанную, дополненную версию первой части привезли на Александринский фестиваль в Петербург 21 и 22 сентября, когда слово «пере­селенцы» зазвучало по-особенному: все границы, все КПП были в те дни забиты молодыми людьми, спасавшимися от мобилизации, сентябрь специальным образом подсветил финал первой части «Мухаджиров», в которой главные и неглавные герои спектакля бегут от царских поборов, от власти, от несвобод, от переписи населения. Тяжелая муть окончательно затянула горизонт в те дни, и, думаю, как никогда, сошлись вторая и первая реальности — спектакля и жизни. Не устаю повторять: время само приходит в спектакли, само определяет точки накаливания. Бикчантаев много лет обдумывал печальную сагу о поисках несбыточного счастья, о том, что земля обетованная мерещится всегда и всем в счастливых землях халифа, а в итоге главный герой Сафа возвращается в родную деревню Казанской губернии, не найдя счастья и потеряв свою прекрасную, великую, озорную, самоотверженную и мужественную Сажиду, умершую от тифа вместе с другими односельчанами в чужой земле. В честь Сажиды названа татарская деревня Кадын-Куй (дословно — деревня женщины). Но сентябрьский спектакль «сам себя играл» о другом. Он заканчивался (теперь так заканчивается второе действие) сценой массовой эмигра­ции: огромной печальной толпой герои загружаются на пароход и отплывают в Турцию (ау, Казахстан... Ереван... Тбилиси...). Они бегут от насилия становых, от гнета старост, от насильственной христианизации... Принимая решение уехать, Сажида рассказывает, как татар за­гоняли в реку креститься — и несколько женщин, наблюдавших эту трагедию, вызвались войти в воду сами. Они погрузились в реку... минута... другая... и на поверхность воды всплыли толь­ко их белые платки... В общем, времена такие — или топиться, или бежать, бежать — куда угодно, с тюками или без тюков, которыми нагружены герои «Мухаджиров»... В сентябре брошенная земля оставалась без рук и любви.

Сентябрьский спектакль в Петербурге игрался в дни 100-летия отправки «философского парохода», и хотя в спектакле грузятся на пароход татарские крестьяне — почему-то вспоминался сентябрь 1922-го, когда вот так же всходили на палубу с двумя парами носильного белья и двадцатью разрешенными долларами великие ученые-философы, цвет российского интеллекта. Родине они не были нужны, Родина выдворяла их, выгоняла, вывозила — и Россия в прямом смысле оставалась без ума. Но с горем.

Теперь в Казани, уже на пороге зимы, играют окончательную редакцию «Муть. Мухаджиры». Появился еще один акт — история самого пере­селения в Турцию и жизни там.

Тлеющие угли едва подсвеченной высокой декорации, состоящей из трех деревянных подвижных галерей, — как головешки угасшего костра жизни. Красноватые столбы и балясины маячат в полумраке, в который входит состарившийся Сафа в драном красноватом халате — тоже будто обгоревший... Галереи по бокам становятся и деревней, и центральной площадью, на которой празднуют древний праздник джиен — сход всего села в нарядных одеждах, и кораблем, который мотается по морю в бурю. В галереях хранят сундуки, их легко представить себе мечетью, амбарами или торговыми рядами базара. Но красивое пустое пространство иногда вдруг напоминает лагерь и лагерные вышки. Наверху появляется современная охрана в черном, сверху светят прожектора — и то, что могло стать мечетью и базаром, превращается в зону. И в России, и в Турции. Несвобода.

Но и там, и там есть небо. Бикчантаев и Скоморохов любят чистые, мягко подсвеченные, светлые задники, на фоне которых рельефно и контрастно выглядят фигуры. Спектакль одет в светлое, бежевое, мягкое — лен, холст, платки, беззвучные меховые сапожки. В последнем акте станут превалировать брусничные и коричневые тона, и светлая одежда Сажиды сменится на бруснично- розово-бордовую, близкую по колориту к халату скитальца Сафы. Но в исторический костюм Сажиды ловко впишется современная безрукавка, а штаны парней весь спектакль напоминают современные солдатские брюки с карманами.

На фоне неба таскают плуги, впрягаясь в них, опрокидывают на планшет горы сухой черной земли и раскидывают облаками легкие хлопковые кучи, изображая зиму. А еще здесь много подушек, перин, с которыми таскаются герои (вот оно, настоящее богатство, — подушка), жесткая деревянная «рама», как дом, наполнена мягким уютом.

Фарид Бикчантаев — режиссер игрового и в то же время лирико-эпического театра, его спектакли работают легкими энергиями, в «Мухаджирах» много юмора, актеры словно разглядывают сво­их героев, театрально, с легким дыханием живописуя их сценические портреты. Здесь много национального, но нет ни капли жизнеподо- бия, никакой орнаментальности, только тонко проработанная ритуальность. Хореограф Нурбек Батулла вводит ансамбли актеров (а занята почти вся труппа) в изломанные линии современной пластической экспрессии (страшно, по-гопницки толпа крестьян идет на станового — убивать). Национальные элементы и современная нервная театральность — то, что Батулла умеет и любит, и соединение бикчантаевской (или фаридовской?) нежности и нурбековской (или батулловской?) страсти, собственно, делает спектакль. На авансцене тихо пьют чай из пиал, а в глубине замирают в странных ломаных позах Сафа и Сажида. Или вдруг внезапно, ритмическим контрапунктом возникает общий танец жатвы, объединяющий всех героев в резком, яростном, экспрессивном движении.

«Мухаджиры» пропитаны музыкой Елены Шиповой — кажется, здесь подзвучено и ритмизировано каждое движение. Почему-то хочется сравнить ее с Фаустасом Латенасом, такие пронзительные вальсы сопровождают историю крестьянского мира (парадокс?). И классиче­ская мелодика соединяется, например, с резкими звуками кубыза — щипкового музыкального инструмента, режущими воздух (его держат губами, дергают пальцами — и звуки дребезжат в воздухе прозрачном...). Вальс и кубыз соединяются примерно как Бикчантаев с Батуллой.

Музыка сопровождает «Мухаджиров» по всем путям-перепутьям (пользуюсь названием романа Ф. Абрамова, потому что «Братья и сестры» — первое, что приходит на ум, хотя многофигурный спектакль о крестьянской татарской семье и тяжелой судьбе деревни сыгран в другом законе). Если говорить о сценических принципах, то «Муть. Мухаджиры» сделаны, пожалуй, по тем же законам, по которым ставит «Войну и мир» Туминас: большой кусок эпического романа спрессовывается в пластическую картину, соединяющую в себе сюжет и метафорическую суть его. Вот маются шесть дочек Йусуфа, каждая хочет замуж, а отец «запер»: первой должна выйти старшая. Они укладываются спать в рядок, но, вскочив, каждая несколькими эксцентрическими движениями выразит смешную тоску тела по мужчине, по ребенку, по любви.

Никакой сентиментальности, они крутят косы пропеллерами и смешно воздевают руки — смех и грех. Или речь о засухе в деревне. Прекрасная Сажида (грациозная и одновременно энергичная красавица Лейсан Гатауллина, о которой я еще скажу) не участвует в работе, она стоит, чуть поводя плечами и касаясь расслабленными кистя­ми рук своего живота. Родит ли почва, забеременеет ли Сажида?.. Но Сажида посыпает себя сухой землей. Все понятно. Или (если уж продолжать тему) однажды Сажида уговаривает любимого Сафу взять в дом вторую жену, которую она сама и подберет, чтобы был наследник, — ив сюжет входит Хатира (Эльза Мураткузина), неуло­вимо напоминающая Сажиду. И когда крестьяне двинутся к пароходу со своими тюками, а отец Хати- ры объявит, что не отпустит дочь («Думаете, в халифских землях вам приготовлен стол и дом?»), — тюк Хатиры обернется (в прямом смысле) — огромным животом: она беременна... Если рассказыва­ют о чаепитии — возникнет целая шеренга блестящих дымящихся самоваров, с ко­торыми бесшумно бегают девушки — у каждой две косы, — и в зале запахнет чем-то душистым: чабрецом? можжевельником?.. Если дочери Йусуфа отбивают холстины, то одинаково одетая шестерка девушек изящно отобьет ко­лотушками ритм по деревянным бревнам, на которые накинуты ткани...

Роман начинается с возвращения в родную татарскую деревню Мауля-Колы отслужившего в царской армии, в Варшаве, главного героя Сафы. А спектакль держится обратным ходом — ретроспективным. На родину возвращается уехавший когда-то Сафа (Ильдус Габдрахманов) — восточный странник в обветшалом драном халате. Его встречает не постаревший за годы юродивый деревенский философ Газиз, по сути — альтер эго Сафы. В романе Газиз — про «произносит» его в полной тишине, яростно выкидывая руки в сурдопереводе, протестуя язы­ком пальцев: народ нем.

Женщина решает, женщина правит, женщина безмолвно протестует, деревню называют в честь женщины, вообще все сложные ситуации распу­тывают и решают здесь женщины — девушки, матери, даже столетняя бабушка (Алсу Гайнуллина), которая приползает по зиме к Йусуфу — объяснить, уговорить, что надо отпустить младшую дочь Сажиду к ее внуку Сафе, а если нужно — и хитро напомнить про давний должок... Да, это гимн татарской женщине, и в центре татарского мира — прекрасная Сажида. Озорная, дерзкая, она врывается на сцену «Стенькой Разиным» — в шубе и папахе — распугать деревенских пар­ней, смущающих сестер. Встретив Сафу, резко встряхивает косами — больно нужен... А дальше все будет — она. Она — жизнь. Не сможет родить сама — найдет Хатиру. Настоит на переселении в Турцию. И в стены галереи Сажида упрется, решив создавать на новой земле новую жизнь, когда односельчане, измученные долгим путем в счастливую землю, поборами, обманами, засобираются назад, домой. Она упрется в столб галереи и попробует сдвинуть стену с места. По­том накинет веревку — и потянет деревянную галерею обратно. Почему-то вспомнится клас­сическая мизансцена — как Отелло-Багдонас у Някрошюса тянет свой флот из деревянных де­ревенских корытец. Сажида — полководец, спер­ва лихой казак, убегающий из дома к любимому Сафе, потом самоотверженная бездетная жена, приводящая Хатиру за руку к семейному плугу (это дано пластически), и дальше они везут воз вместе. В финале — воительница, принимающая решения и терпящая лишения. Идеальный образ идеальной героини. Лейсан Гатауллина неуловимо напоминает Люцию Хамитову в молодости, но ее лирика (и в «Угасших звездах» Тинчурина, где Гатауллина играет главную роль Сарвар) подкреплена большей силой, статью, молодой удалью. Современная девушка не так уязвима и ломка, как были незащищенные героини Хамитовой. Унаследовав сценическую грацию, красоту и драматизм, Гатауллина приносит на сцену современную стать, резкость, дерзость.

...И на фоне открывшегося светлого задни­ка возникает райский сад, созданный татарами в халифских землях. Нет, не подумайте, это тоже сделано без пафоса. Деревца в горшках держат в руках люди: подняли горшок — вырос сад, пришла беда – тиф — опустили горшки на землю, увяла куща.

Земля — один из немногих материальных образов спектакля (основная его стихия — воздух). В засуху черную землю привозят на тачках и высыпают из мешков. Собираясь в путь, крестьяне в тюках увозят горсти родной земли. На тарелках приносят им плодородную землю турки... Светлые одежды — черная земля.

Сегодня лирическая оратория «Мухаджиры», за свои почти пять часов не раз поднимающаяся к пикам социальной остроты под аплодисменты зала (часть из этих пиков понятна, аплодируют теме гонений и поборов, но иногда только татарское ухо и татарский глаз могут понять источник эмоционального зрительского возбуждения), заканчивается тихой печалью экзистенции. Финал звучит тоской о прожитом, необходимостью приятия просто жизни и прекрасной музыкой Елены Шиповой.

«Вот тебе счастье, вот!» Пытаясь остано­вить отъезд, юродивый Газиз хватал куски воздуха и совал их в руки Сажиде. Все делается из воздуха, лови, счастье — вот оно, не ищи где- то! В финале вернувшийся Сафа и вечный философ Газиз опять пытаются выяснить, что же такое счастье и возможно ли оно... Сафа отвечает «Не знаю», а Газиз, упрекнув людей за то, что «не живут, а ищут счастья, глупцы», — подводит итог: «Я сам — счастье, я сам — несчастье, я сам — все». Человек есть мера, космос и сам себе «философский пароход».

Спектакль детально, грациозно и чисто сделан. Дым, небо, свет, одежды цвета топленого молока...

После «Мухаджиров», за чаем, мы разговариваем с татарскими и русскими друзьями о том, как складываются жизни нынешних «переселенцев», а их миллионы. Вот вернулся из Турции обратно сын того-то, вот как-то обустроились в других землях те-то, вот скитаются с квартиры на квартиру наши уехавшие пожилые коллеги, работают учителями бывшие студенты-театроведы, но ходить в театр у них нет времени. Бег, муть, тревога как повседневность. Мы смо­трим «Мухаджиров» в двух реальностях сразу. А замыслу — много лет...

Ноябрь 2022 г. Марина Дмитревская.